У Садовской было волевое лицо с двумя складками у губ, большие немигающие глаза, 
мужской разлет бровей; закушенная папироса придавала ей начальственность, 
интеллигентность, но руки были черные, крестьянские. Она сама таскала воду на 
огород, колола дрова, возила тачкой назем на грядки, ухаживала за коровой 
Люськой, хотя во всем этом необходимости не было: зарабатывала директор школы 
достаточно, молоко в поселке было дешевое, печь можно было топить сухой, как 
порох, срезкой, а не колоть березовые чурки.

- Опять три рубля! - помолчав, сказала учительница и опустилась на ступеньку 
крыльца. - Опять три рубля!

Бог знает, как хорошо было во дворе Серафимы Матвеевны Садовской! Зеленый ковер 
подстриженной травы бахромой обрамлял неяркие северные цветы, посередине горела 
яркая клумба, было так чисто, словно двор каждодневно мели, и он казался на 
самом деле покрытым ковром. На крыльце славно и тихо сиделось, спокойно 
думалось, мирно курилось...

- Опять три рубля! - повторила Садовская, поднимая отяжелевшую голову. - Когда 
это кончится, мужики?

Она снова замолкла, опустила голову и приобрела от этого такой вид, словно ушла 
со двора собственного дома, хотя по-прежнему сидела на ступеньке крыльца. Ее 
молчание, ее отсутствие длилось минуты две, потом седоголовая учительница 
вздохнула и сказала тихо:

- Позавчера, мужики, мой Володька впервые пришел домой пьяненьким.

Она медленно оглядела четверых приятелей - одного за другим - и, крепко закусив 
папиросу, сказала неожиданно жестко:

- Не дам я вам сегодня трешку, мужики. Старая я дура! Мне нужно было сына 
увидеть пьяным, чтобы подумать об этих трешках, которые вам даю каждое 
воскресенье... Не дам!

Молча, не глядя в глаза учительнице, Семен Баландин повернулся, чтобы идти к 
калитке.

- Что ж, Семен Васильевич, - с горечью сказала Серафима Матвеевна, глядя в его  далее