меня поколачивать начал. Я три весны в холостяцкой жизни обреталась, на все 
гулянки хаживала, хахалей имела, но до себя на кровать не пущала, как мне это 
дело после Еремея хуже смерти было... Ну а в двадцать шестом годе меня взял 
партейный. Сам из городу, все книжки прочел, с товарищем Калининым за ручку 
ручкался, кажно второ слово у него - не понять, а сам сурьезный да расчудесный. 
Я его шибко уважала да любила, как он и мужик был, и при авторитете, и детишек 
хотел от меня иметь, хотя не поспел... Этого мужика звали Есиф, по фамилии он 
прозывался Кацнельсон, из евреев, а они ее, проклятую, в рот не берут. Однако, 
льдиночка ты моя золотистая, это те из евреев ее, проклятущую, в рот не примают, 
какие меня, дуры, не прикасаются! Я, льдиночка ласковая, себе дурой за то 
покликала, что свого родного Есифа сама сгубила... Я-то, с двумя пьянюгами 
намучившись, при родном мужике Есифе такой манер завела, что, как про водку 
речь, так я - на дыбки! Скажем, приходит мой Есиф домой, я нюхну - вроде 
самогонкой шибат! И вот я на родного моего Есифа криком кричу, ногам топочу, 
суседей сзываю. А ему от этого дела - позор! Он партейный, он с товарищем 
Калининым за ручку ручкался, он в светлую коммунизму идет. А мне останову нету! 
Ну, нету мне останову, как слепой кобыле, когда ее шоршень под хвост чокнет! Он, 
скажем, на собранье, а мне грезится - пьет, он, к примеру, агитацию разводит, а 
мне обратно - пьет! Бегу это по улице, сама простоволоса, его до черных глаз 
люблю, над ним, голубчиком, вся дрожу, а у самой рот до ушей: "Ратуйте, народ, у 
меня третий мужик спиватси!" А кулака тогда много было, ему, кулаку, Есиф - нож 
вострый, он кулаку - кость в горле. Вот и приезжат на субботу городской мужик 
при коже да при нагане... Вот приезжат он - и ко мне: "Как пьет? Скоко пьет? Шибко 
ли напиватся?" А позади меня семеро мужиков из кулачья, бороды вот каки, сами 
пьяны, а говорят: "Кажный день пьет!" А мужик при коже и нагане головой качат: 
Ах, ах, товарищ Кац-нель-сон! Не думал, что тебя мел-ко-бур-жу-азна стихи-я  одолет! И грозит мово родного Есифа сключить с партейных, и велит ему ехать 
отсюдова... С тех поров я взамуж не выходила. В деревне уж известно было, кто с 
Кланькой сойдется, тот станет горький пьяница. Вот оно каково быват, льдиночка 
ты моя светлая... А остатнюю жизнь так живу, что за чужими мужиками доглядаю. Я им 
покоя не даю, я на их баб натравливаю, сна-покоя лишаю, когда какой мужик много 
пить начинат... Я, может, одна така на всю область, что от водки трех мужиков 
лишилась!

Луна висела неподвижным фонарем, аркой стояла река, тишина была такой полной, 
что собачий лай растворялся в ней, как капли чернил в море, и на крыльце, где 
сидели трое, было тоже тихо, уютно. Молодые глаза бабки Клани Шестерни блестели, 
руки на палке лежали спокойно, голос к концу рассказа потерял обычную 
ворчливость. далее