Витька Малых. На крыше шпалозаводской конторы радиодинамик пел про Волгу, на 
которой есть утес, смеялись на огородах женщины, собирающие к ужину белобокие 
огурцы, в отдалении скрипел колодезный журавель.

- Наше терпенье кончатся! - прежним тоном сказал старший брат Иван. - Ты, 
конечно, человек раненый, геройский, Ванечка, но тебе надо укорот дать. Семена 
Василича будем в больницу класть, Устина мы, конечно, из бригады сволим, ежели 
будет продолжать, а с тобой что?... Как на тебя управу найти, если ты от району 
работашь?

Голос Ивана Кандаурова был тих, заботлив, серые глаза в меру жестоковаты и в 
меру печальны, обожженное лицо казалось особенно страшным оттого, что было 
спокойно. Братья по-прежнему стояли тесно, загораживая весь тротуар, касались 
плечами друг друга, а пьяные, слушая неторопливую речь Ивана, понемногу 
повертывались к Семену Баландину с таким упрямством и необходимостью, как 
повертывается к солнцу желтый подсолнух.

- Семен Василич, а Семен Василич! - громко позвал Устин. - Очнись, Семен 
Василич!

Снижающееся солнце било в опухшее, водянистое лицо Семена Баландина, высветляя 
громадные мешки под глазами, растрескавшиеся до крови сухие губы, щербатый рот. 
Приплюснутый к забору, раздавленный собственной тяжестью, Семен все-таки оторвал 
голову от лацкана грязного пиджака, поглядев на братьев стеклянными глазами, 
заученным, механическим голосом спросил:

- Ты меня уважал, Иван, когда я был директором? Нет, ты мне прямо скажи, уважал? 
Ты меня уважал?

- Уважал.

Семен Баландин выпрямился, найдя мутными глазами сидящего на земле мужика 
Ульева, торжественно показал на него пальцем.

- А ты, Ульев, меня уважал?

- Шибко уважал, Семен Васильевич! - ответил Ульев, продолжая сидеть. - Мы от 
тебя, кроме пользы, ничего не видели... далее