мне - до колена, кофта белым-бела, на груде - кружев, на бедре - шелковый 
панталон, как у городских купчих. Голос у меня звонкий - самой ушам больно! Я и 
городски песни знала, про то пела, как соловьем залетным или про рысаков... Где я 
этим песням научилась, сама не знаю, а Федька-то прям алмазной слезой исходит, 
как я пою: "Были и мы когда-т рысаками..." Я ему кажный день пою, мы из постели до 
полудня не вылезаем, губы у нас побитые, глаза у нас провалились, мы обои с лица 
чернем, но я все пою, я все пою да пою... "Были и мы когда-т рысаками..." Скоро 
сказка сказыватся, не скоро дело делатся, только начал мой Феденька при любой 
погоде пить и, льдиночка ты моя прозрачная, в одногодье до того с кругу спился, 
что меня узнавать под утро не желаит. Все ходит по горнице да так жалобно 
кличет: "Где ты есть, моя княгинюшка, где ты есть, моя соловушко?" Я ни жива ни 
мертва лежу, ему про то, где я есть, сказываю, но он мои слова во вниманье не 
берет, в печку и подпол заглядыват, глаз у его нету - одни белки. И вот мово 
родного Феденьку к купцу Кухтерину везут, на три дня в баню садют, паром и 
квасом пользуют, но это дело Феденьке не помогат - он все меня ишшит, а найти не 
может и на людей уже бросатся... Потом совсем пропал пропадом мой мужик. Где 
обретался, неизвестно; полтора года я все реву да плачу - нет его. А тут генерал 
Колчак и с ним мой Феденька объявлятся ночью при офицерских штанах. Я к нему на 
грудь от радости пала, реву, как недоена корова, а мой родитель да братовья - за 
берданы и топоры, как они есть красны партизаны... Я от родителя и братовьев 
Феденьку спиной горожу, хочу за лапушку смерть на свои грудя принять, а он, не 
будь дурак, сиганул в окно - и нет его, Феденьки... Я его год ждала, второй хотела 
ждать, как сообчают, что он, Феденька-то, застрелимшися от перепою... Его 
партизанска пуля не взяла, мой родитель с братовьями его не достигли, а она, 
проклятая, его порушила... Плакала я сподряд три дня и три ночи, белы щеки 
расцарапала, волос клочком с головы драла, тонки пальцы ломала, да что поделашь, 
льдиночка, когда любый-разлюбый в сырой земле полеживат... Одним словом, как 
церковно время прошло, на мне партизанский повар Еремей обжениватся... Этот мужик 
славно-тихой был, все больше дома сидел, возле печки рану грел, бывало, все 
возле пупа чешет поверх рубахи, а на меня, ровно на икону, глядит. Работал он с 
утра до вечеру, на одной хромой кобыленке десять десятин поднял, а вот песни мои 
не любил. Как я, бывало, про рысаков запою, он сразу с лица белый делатся и 
зубьем скрипит: "Не могешь ты его, гниду колчаковску, забыть!" А ежель я из дому 
куда уйду, он от ревности зеленет... Ну и почал пить! Раз - пьяный, друго раз - 
пьяный, третий - пьяней пьяного. Я себя держу, но сладу мне с собой нет: все 
Феденьку вспоминаю, какой он веселый был. Я Еремею про милого Феденьку слова не 
говорю, но он сердцем чувствоват, когда я прежнего мужика в память беру, и еще 
пуще прежнего запиват... Еремей быстро спился! Я от его сама убегом убежала - он  далее